У Сергея Николаевича Дурылина (1886 – 1954) было несколько ипостасей.

Одна из них – ипостась советского литературоведа, историка театра, биографа Ермоловой и Нестерова – в последние полтора десятилетия его жизни была единственной, представленной «вовне», той, которая существовала для всех, кроме сравнительно небольшого круга друзей.

Жизнь его жестко делится на периоды. Здесь есть и юношеское толстовство, и революционные увлечения, есть и декадентские опыты. Есть и совсем иная жизнь – после принятия священства, жизнь приходского священника, ссылки 1920-х. Внешне удивительным образом, его биография «нормализируется» только на последнем отрезке – обосновавшись под Москвой, в Болшево в 1936 г., он становится «советским ученым», ему удается найти для себя «угол» в новой реальности. В эти годы он будет писать «нужное», одновременно бережно сохраняя и изредка давая читать ближайшим то, что было написано ранее, для себя.

«Угол», отысканный им в середине 1930-х, не будет даже тем «своим углом», который ему удавалось обретать ранее. Ведь 1920-е, житейски самый тяжелый период для Дурылина, одновременно – время, когда он создал свои лучшие произведения, остававшиеся неизвестными для публики вплоть до 1990-х гг., а некоторые – и совсем до недавних лет.

При всем этом Дурылин оставался неизменно человеком символистской культуры, проза его – всегда стилизация (в том числе стилизация под «простоту»). Но «Сударь кот», обозначенный автором как «семейная повесть», оказывается шедевром, являющим переход в иное качество – где стилизация и сложная работа над текстом достигают легкости, «новой естественности». Это повесть, повествование о Мире Божием, о христианском космосе – и отсюда заглавие, в свое время смутившее Нестерова, справедливо считавшего ее лучшим произведением Дурылина и находившего, что странно называть ее так, ведь она о людях. Это и так, и не совсем так – она о людях, но не только о них – она обо всех «тварях Божьих», обо всем Его творении. Написанная за несколько месяцев 1924 г., в челябинской ссылке, она станет самым полным выражением того, что Дурылину важно было сказать – для самого себя в первую очередь.

Пожалуй, эта странная, разорванная биография не удивительна, а типична для того времени и той среды, к которой он принадлежал (точнее, для тех ее представителей, которым удалось уцелеть и прожить достаточно долго – в одной и той же стране, менявшей названия и политические режимы). Длинные нити удавалось тянуть лишь для себя, да и здесь зачастую оставалось лишь помнить о прошлом, выступать хранителем собственной памяти, в которой еще оставалось свидетельство прошлого мира.

«Собственное» творчество Дурылина укладывается в очень небольшие временные рамки – фактически это 1920-е и самое начало 1930-х: до того он долго и мучительно нащупывает «свой путь» – как это обычно для всех нас, это «опыты», примеривание на себя чужого – от толстовства до декадентства. Впрочем, между этими крайностями нет противоречия, от одного к другому легко переходят многие в это время в произвольной последовательности. И лишь немногие, как Новоселов, ищут иной путь – в парадоксальном на первой взгляд common scenes Церкви, не отречении от своего разума и одновременно без слепой веры в него, принадлежности к традиции и одновременно не только понимания, но ощущения традиции как живой, т.е. меняющейся и неизменной: меняющейся в своих проявлениях, в способах бытования – и неизменной в сущности, в том, что позволяет осознавать эту традицию как единую. Впрочем, в случае Дурылина знание этого – не проблема, он довольно рано находит и принимает эти интеллектуальные ходы: дело заключается не в том, чтобы это узнать, а в понимании – способе жить.

Потому для него и обретет особенную значимость «детская вера» – большую часть своих лучших текстов он напишет именно о ней, о том, как верят «немудряще»: дети, старики, «простые люди» – эта вера будет для него подлинной, тем, что надобно описывать, осмыслять. Ведь вера не может быть доказана, и в вере нет преимущества знающего перед незнающим, ее не легче сохранить, узнав многое – впрочем, в 1910-е Дурылин верил, что ее проще сохранить в «простоте» «простого народа»: затем простота духовная отделится, станет даром Духа, а не принадлежностью положения, статуса, не тем, к чему ближе оказываешься, родившись крестьянином.

Опыт 1920-х станет для Дурылина и крайне тяжелым, и одновременного благодатным для его творчества – для обретения им духовной зоркости. Ведь в текстах 1910-х – наиболее показательным из которых будет «Церковь Невидимого Града» (1913) и связанное с ним «Сказание о Граде Китеже» (1916?) – он романтически возносит «народную веру», сам веруя в «народ», который, в отличие от «интеллигенции», хранит в себе истину: «Народ никогда не закрывает глаза на недостатки духовенства, на несоответствие жизни большинства современного монашества монашескому идеалу. Он видит все это не хуже интеллигента, но он умеет идти через человеческое к Божескому, он обладает даром уже не видеть человеческое».

В 1920-е он будет освобожден самой историей от этого соблазна – противопоставить заблуждениям интеллектуалов твердыню простой «народной веры», поскольку «простой народ» окажется в своих действиях радикально далек от того, во что верил Дурылин – «народная вера» окончательно отделится у него от эмпирически наблюдаемого.

Архиерей, архимандрит и псаломщик в «Сладости ангелов» – из духовного сословия, из купцов и из крестьян, надо полагать, соответственно, как и курсант, затем ставший офицером, в «Сударе-Коте» – они все теперь веруют не «хуже» и не «лучше» в зависимости от близости к «народу», а лишь по истине самой веры – другое дело, что это не некая абстрактная истина, верует конкретный человек и православным он может быть непременно каким-то особым образом: в тех формах, которые выработались в данной культуре, данной историей, в этой поместной церкви.

Теперь Дурылин уже совершенно отчетливо для самого себя не смотрит на «народ» как на данность, – а веру народную надлежит увидеть, разглядеть среди людей: иными словами, надобно самому иметь веру, чтобы различить, что будет верой, а что суеверием или безверием или тем самым «Яшкой» не только среди «академиков», но и среди крестьян. Церковь есть Церковь, а не «народ» или что-либо еще.

В 1913 г. Дурылин цитировал славянофила А.И. Кошелева: «Без православия наша народность – дрянь. С православием наша народность имеет всемирное значение». Но тогда слова эти звучали лишь обличением той части интеллигенции, что стремилась восславить русскую народность, убрав из нее «православие» или же сведя его лишь до «культуры», – Дурылин тогда стремился показать (и уверить себя самого), что «русская народность» это и есть православие и желание быть «народным» есть по самой логике вещей потребность быть православным.

В 1920-е та же фраза зазвучит для Дурылина совсем иначе – в эти годы его постоянным спутником в размышлениях станет Леонтьев, а русское православие теперь предстанет имеющим ценность лишь в той мере, в какой оно является православием, историческим, локальным раскрытием вселенской, универсальной истины – окажется, что «русским» можно быть и без православия, вот только зачем им тогда быть…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>